Серьезно и честно: он прав, его совет — золотой и, возможно, мне к нему придется прибегнуть. Воззвание, сделанное через головы вождей, принесло нам (в 1934 году) шестьсот тысяч подписей, в выборах на конгресс при основании Н. С. О. (1935 год, приняло участие 700 000 человек). Число меня разочаровало, но, все же, ни в одном еврейском плебисците не было зарегистрировано большее количество голосов. Но ведь это происходило 4–5 лет тому назад, когда еще не только мы одни несли знамена возрождения, когда наш официальный соперник имел мужество и распевал песни.
Сегодня его там нет, ему нечего петь и нечего сказать. Под хлороформовой маской лежат массы, жаждущие капли надежды и все колодцы пусты, кроме вашего: со стратегической точки зрения преимущество наиболее важное для победы.
Но мне победа не нужна. Не помню, кто первый глубокомысленно заметил: «всегда приходится выбирать одно из двух — победу или же «чахлее». В победе редко бывает «тахлес» — только, особенно теперь, когда, пожалуй, лучшим переводом этого слова является «единение». И если хлороформу не предписано рассеяться, я, безусловно, воспользуюсь советом головы хасида в моем окошке — я запомнил его лицо с глазами, похожими на очи наших пророков, воинов и мучеников, виденных нами на картинках в старых книгах. Сегодня у нас есть время ждать, мы только начинаем нашу работу и борьба за «тахлес» — наш священный долг. Отец небесный, неужели попытки вырвать народ из бездны суждено сделать «через головы вождей? Станет ли «вождь» синонимом запаха хлороформа.
Так надсмеемся же над гордостью и достоинством: я снимаю шляпу и стучусь у дверей всех «вождей» — знакомых мне, незнакомых друзей, полу-друзей, оппонентов и врагов. Откроют они мне дверь — мир станет свидетелем чуда, именуемого «единение». А если они меня оставят, стоящим на дороге со шляпой в руках — что же мне останется делать? Я обращаюсь к улице.
Еще живы мои коллеги, помнящие конгресс Уганды, Гельсингфорскую конференцию, борьбу за иврит, как за критерий образования и т. д. Большая часть их скитается с разбитыми сердцами. Тяжелый вагон, переехавший через наши упования и чаяния, доканал их надтреснутые души. Их боль не была вызвана появлением Белой Книги. Она явилась результатом мучительных годов неудач и позора. Сквозь блеск золотого дождя и материального благополучия они видели вдали упадок и регресс, ведущий к политическому банкротству. Расщепление Старой организации раскололо их души. В течение многих лет они готовились ударить по столу, толкнуть ногой — потребовать конца, остановки, перемены, ревизии. Но у них не хватало мужества. И длинной чередой проходили конгрессы и митинги старо-сионистов, а они все не стучали, не требовали, чувствуя себя подобно человеку, испачкавшему руки и неспособного найти воды, чтобы их вымыть. Но теперь все испробовано, все испытано. Чего же вы ждете, современники мои, друзья добрых старых дней бедности? Во что еще верите? Как назвать и в какой книге найти убеждение, толкающее вас вперед, убеждение, заставляющее вас оставить человека, не потерявшего истинной веры, стоять на улице.
Прочтя эти строки, мои ближайшие друзья рассердятся на автора: где смысл, скажут они, обращаться к разбитым кораблям. Но для меня человек — величество; он может быть уничтоженным, обманутым. Может быть уничтоженным или презираемым — он может выглядеть подобно моим старым коллегам: для меня он все-таки «величество», и когда наступит день ужасного горя, я приду к нему, постучусь в дверь и спрошу: «Дома ли ты, брат Король? Готов ли провести необходимые реформы в твоем королевстве?» Лишь в одном случае я соглашусь, что корабли поломаны и вычеркну имя в фамильной, генеалогической таблице: — в случае его самоличной капитуляции. И его постыдное молчание за дверью укажет мне на его моральную смерть.
Чем и на что Вы живете сегодня? Вчера еще Вы имели оправдания — Вы были лояльны по отношению к движению, пытающемуся действовать по заветам Герцля. Но где теперь вожди, которым Вы были верны? Клянусь, даже я ожидал от Вас большего. Я все же верил, что они постараются перестроить старый дом заново, увеличат его, откроют ворота, призовут свежие силы. Ничего подобного — полная атрофия. Вас старый дом в такую ответственную минуту даже не претендует на объединение и представительство миллионов обездоленных.
По их словам с ними молодежь. Простите меня, но это невозможно. «Молодежь» в конце концов, не арифметическая концепция, употребимая лишь в негативном смысле — «не взрослые». Молодость — концепция позитивная, отдельный период жизни, как весна не только недоросшее что-то, но и совершенно сепаратное время года. Весна без цветов — не весна. Молодежь нашего времени не может сидеть сложа руки и спокойно избирать законы «верности» — в противном случае она попросту не существует. Нельзя утверждать, что человек «молод», если он перед лицом трагедии не задает себе вопросов: «Почему я живу? Какое право имею жить? Жив ли я вообще?» Такое утверждение явилось бы диффамацией человечества, мироздания, наконец, Самого Всевышнего.
Здесь в Польше я иногда читаю прессу на польском языке и встречаюсь с кругами, обслуживаемыми этими газетами. Какой необыкновенно богатый человеческий материал они собой предоставляют; правда, менее компетентный в еврейских делах, но зато не настолько изношенный. С крепкими нервами и более устойчивый на скользком льду нашей жизни. Положение тут на редкость любопытное: нигде в мире я не видел ассимилированного еврейства, отошедшего от своего языка и вто же время находящегося в сфере влияния чрезвычайно распространенной ежедневной еврейской прессы. И что же мы видим?